- Она где-то гадит, - убежденно заявил дедушка Рома,
выпив положенный ему настой из целебных трав, который бабушка Маша готовила
каждое утро, и вытирая чистым носовым платком седые усы.
- Она где-то гадит, говорю я вам, - повторил он негромко, но очень настойчиво,
как умеют только старые люди, которые знают, что если их не услышат сейчас, то,
возможно, не услышат никогда.
- И она съела мой красный платочек, - поддержала его внучка Леночка, пятилетнее
создание с тощей белой косицей и ярко-зелеными глазами, обещавшими их
обладательнице блестящее будущее лет через десять.
Бабушка Маша, помешивавшая овсяную кашу в синей кастрюльке, с последней версией
была явно не согласна:
- Леночка, этого не может быть, зачем ты выдумываешь? Кошки не едят платочки.
- А я видела, - настаивала Леночка, - и вовсе я не выдумываю.
Затем она надулась и убежала. Бабушка усмехнулась.
- Потеряла на прогулке в саду свой платочек, а на кошку сваливает.
- Да ладно, - вступил в разговор Олег Романович, Леночкин папа, - сейчас не это
главное. С кошкой надо что-то делать.
- Правда, завели на свою голову, - поддакнула его жена Люба.
- Ты завела-то, - упрекнул ее муж.
- Кто же знал, - оправдывалась Люба. - Я думала, она нормальная, а не то,
что...
В этот момент в кухню, залитую слепящим летним солнцем,
вошла кошка. Несмотря на свои
ординарные размеры и ничем не выделяющийся окрас - она была просто серой кошкой
с белыми пятнами на грудке и круглых аккуратных лапах - ее появление ощущалось
так же незамедлительно, как и любого члена семьи. Какие-то невидимые флюиды, ею
испускаемые, заставляли мгновенно оборачиваться и приветствовать ее появление,
словно она была не кошка, а королева.
Люба, принесшая четыре месяца назад полузамерзшего, всем
телом вздрагивавшего котеночка, не могла предположить, какой вредный,
неблагодарный характер окажется у приемыша. Цыся - так ее назвала Леночка,
за что два дня была склоняема за ужином ("Неужели хотя бы назвать нельзя
было по-человечески?" - "А она не человек, она кисонька!") - так вот,
кисонька Цыся сама определяла свой рацион. Бабушка Маша покупала в
"Диете" свежую рыбу и выдавала ее маленькими порциями. Цыся съедала очередную
порцию с видом царственной особы, находящейся в длительном изгнании, после
чего прыгала на холодильник выслеживать дичь. Дичью было мясо, фарш, сосиски -
все, что бабушка Маша готовила на обед для своей большой дружной семьи. Результаты
Цысиной охоты были неизменно удачны для нее и плачевны для остальных.
Как-то, поупражнявшись в заглатывании больших кусков недели две, она оставила
без ужина все семейство.
Но самое удивительное состояло даже не в этой потрясающей
прожорливости.
Когда Олег Романович, разъяренный, ворвался в кабинет, где
киска преспокойно заканчивала умываться после столь обильного приема пищи, и
не своим голосом вскричал:
- Где это животное?!! Я у-удавлю его! -
то Цыся даже не шелохнулась. Олег Романович приблизился и попытался схватить
ее за шиворот, чтобы задать ей хорошую встряску - но рука его была самым
банальным приемом отброшена назад, после чего он, естественно, взвыл от боли.
- Ых-х-х! - вскричал глава семейства. - Ах, ты... ах ты... Тварь ненасытная,
наглая... шку-у-ура!
И схватив первое, что попалось под руку, а именно трость дедушки Ромы, он
принялся как попало тыкать ею в сытую Цысю, надеясь таким образом пронять ее
олимпийское спокойствие. Но просчитался.
Кошка пару раз увернулась от надвигающегося резинового
набалдашника, а затем вспрыгнула на письменный стол. Олег Романович похолодел:
на столе, готовый к печати, лежал его собственный труд под названием
"Ядохимикаты Нечерноземья: опыт применения в прибрежной полосе Мурманской
области", а в опасной близости от труда стоял стакан с алым клубничным соком.
Клубника поспела два дня тому назад. Довезти ее с дачи без потерь не удалось,
и помятые, но замечательно вкусные ягоды бабушка Маша сложила в соковыжималку.
Теперь Олег Романович был близок к тому, чтобы лишиться и сока, и первой
публикации своей научной работы.
- О-оо... - только и смог сказать он, глядя на томительно медленное движение
серебристо-серой Цысиной лапки, явно направленное к стакану. - О-оо... не
надо... Цыся, Цы-ыысенька! Дорогая, я умоляю тебя-а...
Стоны его привлекли внимание проходившей мимо жены Любы, и она заглянула в
комнату.
- Что тут... - начала она - и осеклась, в секунду оценив опасность положения.
"Плохо то, - неожиданно для самой себя подумала она, - что мы оба от нее
слишком далеко. Грохнет она этот стакан на Олежкину статью как пить дать...
а это почти развод..."
- Цыс-ссенька, - зашептала она, - Цыс-сся, иди ко мне, кисонька, иди сюда,
моя золотая...
Но кошка сидела неподвижно, глядя прямо перед собой раскосыми золотисто-желтыми,
с искрящимися переплесками глазами и, казалось, без малейшего напряжения
держа на весу занесенную над стаканом правую лапу. Не шевельнулись на звук
любимого голоса остроугольные уши, не соскользнул с края полированного стола
распушившийся хвост. "Ни мне от вас, - словно говорил ее взгляд, - ни вам от
меня никогда - нигде - ничего - не может быть надо. Мое при мне, а ваше -
при вас, разве что благодаря моей ловкости мне достанется больше, - но и
тогда - мое останется моим..."
Напряженная тишина сгустилась в комнате - и в ней прошло несколько минут...
- Самое лучшее, - едва слышно прошептала наконец Люба, - это уйти.
Олег Романович уже собрался было ответить, что это его первая статья, и
как же он может... как Цыся неожиданно повернула голову в его сторону,
как бы подтверждая Любины слова.
- Э-ээ: - пролепетал он почти так же тихо, - я... э-ээ... да-а... наверно...
И бочком-бочком, держась за стену, увешанную вымпелами и самодельными полочками
со спортивными призами, доставшимися ему в студенческие годы, Олег Романович
почти выполз из своего собственного кабинета вслед за женой.
Сквозь неплотно притворенную дверь Люба сумела подсмотреть,
как Цыся еще примерно минуту просидела в той же позе, готовая дать отпор
каждому, кто решится посягнуть на ее неприкосновенность; затем медленно, с
достоинством вернула правую лапу на обычное место - подле левой. Но даже и
тогда хозяйка побоялась войти и взять бунтарку на руки.
- Дождемся, пока сама спрыгнет, - шепнула она мужу, который тяжело дышал ей
сзади в плечо.
Но Цыся не спешила покидать стол. По-видимому, он казался ей чем-то вроде
импровизированного трона посреди поля боя, в котором она победила с таким
изяществом. Она внимательно осмотрела пространство вокруг себя, с интересом
отнеслась к разноцветным импортным скрепкам, понюхав их и слегка сдвинув лапой коробочку,
где они лежали; наклонила голову, словно читая титульный лист рукописи - при
этом взгляд ее стал презрительным, как бы говорившим: "Думаете, на меня это
может произвести впечатление?" Лишь убедившись, что предметы на столе
несъедобны и пахнут невкусно, кошка спрыгнула в кресло Олега Романовича и
почти сразу прикрыла глаза.
- Вот это да... - произнес обалдевший вконец владелец кресла, чувствуя себя
окончательно деморализованным. - Слушай, Любаша, а может, она... того...
психическая?
- Угу, - скептически отозвалась жена, - психиатрическая. Подожди-ка...
И она сделала то, о чем мечтала последние пятнадцать минут: тихими большими
шагами вошла в комнату, быстрым обдуманным движением взяла со стола рукопись,
так же быстро взглянула на Цысю, которая настороженно следила за ее движениями -
и тут же вышла.
Все это случилось еще две недели назад, - а теперь
нарушительница спокойствия вошла и уселась посреди кухни, жмурясь от падающей
прямо на нее широкой полосы солнечного света.
- Погань какая, - с чувством произнес дедушка Рома, пронзительно взглядывая на
остальных.
- Ну... - нерешительно начала Люба - но в этот момент раздался торжествующий
крик Леночки:
- Мама, бабушка, идите скорее сюда! Что я нашла, что я нашла!!
Бабушка Маша коротко переглянулась со снохой - и ринулась в детскую. Через
двенадцать секунд оттуда раздался ее горестный вопль:
- О-оой! Дура, глина! Что наделала: дрянь бесстыжая!
Еще через шесть секунд в детской была вся семья - исключая разве что Цысю,
которая как ни в чем не бывало уплетала остатки обеда Олега Романовича.
Столпившись у Леночкиной кроватки - у этого алтаря, на который приносились
дары в день рождения, Новый год и 1 июня, а также в дни, когда волхвы получали
зарплату - все четверо с отвращением и ужасом созерцали страшную картину,
будучи не в силах что-либо произнести. На белой, чуть голубоватой от синьки
Леночкиной простынке, совсем рядом с кружевной оборочкой откинутого вбок
пододеяльника покоилась кучка светло-коричневого, уже слегка смазавшегося
кошачьего дерьма.
- Вот, бабушка, - наставительно сказала владелица простынки, - а ты говоришь,
она платочков не ест. Да она вон что делает!
С этими словами Леночка гордо удалилась в гостиную, где с необычайным
удовольствием позволила себе встать сандаликами на мягкий стул и
самостоятельно достать с верхней полки дедушкиного серванта большую мягкую
шоколадную конфету в блестящей шуршащей обертке - видимо, в качестве
компенсации за моральный ущерб.
Не так повели себя взрослые. Люба, например, деловито
собрала все белье с постели и понесла в стирку. А дедушка Рома стал брызгать
из пульверизатора розовой водой, не забывая приговаривать все то же:
- Погань какая... Погань... Чуяло мое сердце, что она где-то гадит...
- Да не сердце, - заметила вернувшаяся из ванной Люба, - а нос.
И принялась протирать маленький ярко-розовый матрасик такого же цвета ваткой,
совершенно очевидно смоченной в марганцовке.
Олег Романович за портьерой, отделявшей спальню Леночки от игрового уголка,
о чем-то тихо совещался с бабушкой Машей.
- Да пойми ты, мам, - доносилось оттуда, - не могу я ее на руки взять. Не
пойдет она ко мне!
- Что ж ты предлагаешь, - сердилась бабушка Маша, - мне ее ловить?
- Ну, почему обязательно тебе... Люба пускай: все-таки Цыська ее любит...
- Жену тебе не жалко, Олежка, - бабушка Маша понизила голос, - такой ты
бессердечный у меня вырос!
- Мне ребенка жалко! - пылко воскликнул Олег Романович. - У меня всего один
ребенок, и я не хочу, чтобы...
Он запнулся, и бабушка Маша не преминула воспользоваться моментом.
- Раз тебе своего ребенка жалко, - сказала она тоном, каким присяжные
выносят решение в суде, - иди - и освободи своего ребенка от этого мерзкого
животного.
И вышла из-за портьеры. Дедушка Рома, заинтригованный происходящим, ждал ее,
неудобно скорчившись на детском стульчике.
- А потом новый покупать придется, - укоризненно произнесла бабушка Маша,
помогая ему подняться.
- Сейчас Олег ее поймает - и отнесет куда-нибудь подальше.
- Как же, поймает, - засомневался дедушка Рома, - он тогда поймал...
Но бабушка Маша ничего на это не ответила, поскольку была уже на кухне, где
кипятилось белье и вкусно, жирно скворчали в сковороде куриные котлеты.
- А где эта... кошка-то? - спросила она Любу, входившую со щипцами для белья
в одной руке и широким низким жестяным тазиком - в другой.
- В гостиной, - равнодушно ответила Люба, - с Леночкой играется.
- А, ну хорошо, - миролюбиво молвила бабушка Маша, наклоняясь над котлетами.
- Осторожно, мама, - предупредила Люба, - вам в глаза брызнуть может.
- Да, - вздохнула та, - ты права...
В это время в гостиной шел спор.
- Чем же она виновата? - спрашивала Леночка у папы, пытаясь отобрать кошку,
которая, в свою очередь, отчаянно, хотя и молча вырывалась, царапая при этом
все, что можно. И несмотря на то, что глава семейства предусмотрительно
надел садовые рукавицы и хранившуюся долгие годы на антресоли фехтовальную
маску, в результате чего стал похожим на пчеловода-любителя, сражающегося с
тигром, - так вот, несмотря на все эти тщательно продуманные меры, Олег
Романович все же получил две длинных, сразу заалевших на коже царапины: одну
на запястье, другую на шее.
- Чем она виновата, папочка?! - прокричала в очередной раз Леночка, дергая
Цысю за хвост и надеясь таким образом спасти ее участь. - Ну и что, что она
накакала? Я ведь тоже какала в постельку, когда маленькая была, да?
Олег Романович ничего не отвечал; при всем желании он не мог ничего ответить,
поскольку был занят борьбой за целостность хвоста - и собственного, местами не
защищенного тела. Он только пыхтел и покашливал всякий раз, когда ему
удавалось хоть на миг одолеть Цысю и Леночку - а затем вновь возвращался к
состязанию.
Дедушка Рома, зайдя в гостиную в поисках своей трубки, был ошеломлен увиденным -
и тут же принялся оттаскивать немедленно заплакавшую Леночку от Олега
Романовича, позиции которого, надо сказать, за последние полторы минуты
изрядно ослабели.
- Ну, дедушка-а-а-а-а! - завопила Леночка, въезжая сандаликом в икру, обтянутую
синим хлопком видавших виды тренировочных штанов. - Ну, ты-ы-ы-ы-ы!
И она повалилась на огромный бордовый ковер и замолотила по нему ногами, и
громко зарыдала, видя уголком правого глаза, как папа уносит кисоньку Цысеньку,
а дедушка спешно закрывает дверь в гостиную, до этого неизменно открытую - чтобы
хорошо проветривалось. Вот он закончил поправлять угол ковра, вот наклоняется
над Леночкой, пытается погладить по голове.
- Деточка, Леночка, деточка моя, - лепечет он, - что ты... что ты... Я тебе
луноход куплю в "Детском мире"... помнишь, ты хотела? луноход? а, Леночка?
Но она отбрасывает его руку и ревет, ревет:
- Не хочу луноход, не хочу-у-у-у-у! Хочу Цы-ы-ы-ысеньку!
- Деточка моя, - уговаривает дедушка Рома, - киска плохая... киска - бяка...
на твою постельку нагадила... А мы с тобой в зоопарк сходим...
- Я не хочу в зоопарк! - яростно вопит Леночка. - Я не хочу кисоньку в
клетке - я хочу до-о-о-ома! Ты не понимаешь, что ли, дед?!! До-о-ома, до-ма,
до-ма!
И заливается слезами. Входит бабушка Маша; голова ее обмотана полотенцем, и
выражение больших голубых глаз, словно обметанных по краям сиреневой пыльцой -
усталое, отстраненное, что бывает с ней довольно редко.
- Не реви, Леночка, - спокойно и даже, кажется, равнодушно говорит она.
- Ага, не реви!! - взрывается Леночка. - Конечно, сначала отняли, а теперь -
не реви!!! Да я... да ты... - и громко, отчаянно всхлипывает, чем окончательно
повергает дедушку Рому в полную растерянность. В голове его теперь, одна за
другой, носятся мысли: как вернуть ушедшего выбрасывать кошку Олега... как
найти эту гадкую, подлую Цысю, если он ее уже выбросил... как же,
как сделать так, чтобы Леночка перестала плакать?!!
- Если тебе очень хочется, - все так же спокойно продолжает между тем
бабушка Маша, - я позвоню тете Зине и спрошу. Ее двоюродная сестра персидских
котов разводит. Вот тебе будет забава. Настоящая, породистая. Воспитанная.
Они у нее все приученные, на унитаз ходят. Не то, что... эта.
- Да, бабушка! - кричит Леночка. - Я бы тоже Цысеньку научила на унитазик
ходи-и-ить! Я бы тоже... А вы вот взяли ее да вы-ы-ы-ыбросили!
Дедушка Рома берет свою прогулочную трость и незаметно выходит. Бабушка Маша
присаживается в кресло и прикрывает глаза.
- Устала, - говорит она тихо. - Не могу больше...
За полчаса до этого на балконе, развешивая очередную порцию белья, она
выслушала монолог снохи Любы, с которым в душе была согласна.
- Вы сейчас ее выбросите, - не повышая голоса, лениво, словно
беседуя о чем-то несущественном, сказала Люба, затягиваясь болгарской
сигаретой, - и дадите Еленке понять, что все, что вас не устраивает,
просто-напросто выкидывается. Потом...
Она выпустила дым и подождала. Свекровь внимательно молчала.
- Не исключено, что потом она начнет строить свои отношения с окружающими по
такому же принципу: не нравится - за борт его. Вам не кажется, Марья
Кирилловна, что за бортом-то... - она опять сделала паузу и взглянула на
собеседницу. Та смотрела на пятиэтажки напротив, утопавшие в нежной
ясеневой зелени. Люба снова затянулась.
- За бортом ведь когда-нибудь можем оказаться и мы с вами. Напортим ей
что-нибудь... ну, случайно - и долой нас. А?
Марья Кирилловна глубоко вздохнула. Потом посмотрела на Любу и несколько раз
мелко кивнула.
- Что сделано - то сделано, - коротко сказала она. Потом кое-как навесила
оставшиеся наволочки на белые тугие шнуры, вдоль пересекавшие длинный
балкон - и вышла.
Теперь ей хотелось подремать. Она давно заметила: во сне, а чаще даже не во
сне, а в полудреме решения трудных проблем складываются легко и просто, словно
их придумывает кто-то значительно более умный, чем сама бабушка Маша.
Леночка, наплакавшаяся и оттого уставшая больше, чем после
того купания, когда они с бабушкиным крестником Илюшей с полудня и до самого
ужина не вылезали из теплой-претеплой речной воды, побрела в свою комнату.
Шла она, чуть качаясь и все еще вздрагивая от всхлипов, которые морщили ей
носик и обе розовые, но теперь побледневшие круглые щечки. Дойдя до кроватки,
которую мама уже успела застелить новым бельем, а сверху накрыла любимым синим
покрывалом с серебряными слониками, Леночка уткнулась курносым носиком в
жесткие полосчатые подушки, схватила одного из слоников правой ладошкой и,
поглаживая его по единственному, изумительно гладкому и блестящему уху,
прошептала:
- Цысенька, ки-исонька... Вернись, пожа-а-ах!.. пожа-а-алуйста! Я тебя никому,
никому больше не дам - ни папе, ни бабушке... ни папе... ни па...
Так, не отрывая глаз от слоника, она и задремала. В квартире стало почти
так же тихо, как ночью. Медленно качался и произносил: "кло... кло..."
маятник больших старинных часов в гостиной, иногда слышны были крики из
соседних окон: "Ве-ра! Да-мой!" и лай собак внизу во дворе. Люба в кухне
перетирала тарелки широким вафельным полотенцем, иногда взглядывая в окно.
Олег Романович вернулся в тот день позже, чем его ожидали,
а именно к вечеру - и притом нетрезвый.
- Встретил приятеля, - со смехом объяснил он жене, помогавшей ему снять изрядно
запачканную куртку. - Знаешь Павлова? На два курса старше был... рыжий такой...
э-эээ... ох, ну и дали ж-же мы с ним сегодня!.. вот, рыжий... нет, ну, сейчас
он, конечно, лысый уже... в-вот... Ты знаешь, он диссертацию защитил! - в
голосе Олега Романовича слышалось неподдельное удивление. - Такой моло... дой!
Всего тридцать семь ему - а уж-же з-защитил... да... Любаша, я очень пьяный...
да? Ты меня прости, Любонька... я так устал, и выпить захотелось... мы дома
у него были, честно! Хочешь, телефон дам?
- Не надо, - сказала Люба, стараясь держаться подальше от мужа и пряча нос в
собственную, пахнущую детским мылом ладонь. - Олег... где Цыся?
- Чего? - не понял тот.
- Кошка где? - повторила Люба.
- Как-к... г-где? Отнес я ее... это... и выпустил... Не топить же, ну, ты что,
Любаш!
И он посмотрел на нее укоризненно, втайне гордясь своим гуманным отношением
к животному, причинившему ему столько неприятностей.
- Ну да, - усмехнулась она, - в самом деле... А где ты ее выпустил?
- А... а я не помню уже, - Олег Романович прошествовал на кухню. - Слушай, а
котлеток не осталось?
- Остались, сейчас положу. Картошку будешь?
- Буду... А эту, Цыську-то... ты спрашиваешь, где... я ее к фабрике-кухне отнес.
Ты знаешь, Люб... там же все-таки мясо иногда... в-выкидывают... потом эти...
как их... ну, кости... и эти... полуф-фабрикаты... да?
Она там не пропадет... жалко ведь ее, знаешь, Люб...
- Знаю, - отозвалась она, ставя перед ним тарелку. - Олежек, ты поешь - да
спать ложись. А я сейчас приду.
Дедушка Рома, вернувшийся несколько раньше очень расстроенным, столкнулся с
уже одетой Любой в коридоре.
- Любочка, ты куда? - обеспокоенно спросил он. - Что-нибудь случилось?
- Да нет, Роман Евгеньевич, - улыбнулась Люба. - Просто хочу продолжить ваше
благородное дело.
- А-а, за этой: поганкой? Да нет ее нигде, - завздыхал дедушка Рома, - я уж
искал, искал...
Наверное, в подвал куда забилась... а может, на дереве сидит... как, помнишь,
она у нас на холодильнике сидела, мясо у Маши сторожила! - и он засмеялся,
чуть покашливая. - Куда ты, на ночь-то глядя... Не ходи, Маша волноваться
будет.
- Схожу, - мягко возразила Люба, - хоть воздухом подышу.
Выйдя на улицу, она подняла воротник плаща и подумала:
"Лето... А вечером как холодно-то!" Затем направилась в сторону фабрики-кухни.
Нельзя сказать, чтобы это было особенно далеко - через две улицы от их
шестнадцатиэтажки стояло светло-оранжевое кирпичное здание, от которого всегда
исходил специфический пряно-мясной аромат, притягивавший собак и мужчин всех
возрастов. Он не всегда бывал свежим, но как показывает практика, для многих
из притягиваемых это не главное.
Люба шла, выбирая путь через дворы, присматривалась к карнизам первых этажей
домов. Нашептывала то и дело: "Цыся... Цыс-сся! Кс-кс-ксссс... Цыс-ссс,
цсссс..."
- Нельзя шуметь? - спросил иронически едва не налетевший на нее прохожий в
бежевом костюме.
- Нет... да... - Люба растерялась на секунду, но тут же спросила:
- Простите, вы кошку не видели? Серенькая такая, на грудке белые пятна, и на
лапках тоже.
- Нет, - прохожий покачал головой. - Не видал. Простите, что вмешиваюсь...
скажите...
- Да? - переспросила Люба, думая о том, что придется, наверное, поискать и
на другой стороне улицы: на этой она обошла уже все дворы.
- Скажите, - повторил он, в упор глядя на нее, - может быть, вы случайно не
замужем?
- Случайно... замужем, - автоматически ответила Люба - и пошла дальше.
- Жаль! - громко сказал он ей вслед - но она не обернулась.
Перейдя на другую сторону улицы, она пошла уже напрямик.
Она озябла и устала, и потом, кто знает, этот вот про семейное положение
спросил - а следующему что на ум придет? Неизвестно же... Может, Цыся завтра
сама появится?
Но очень хотелось утром сделать приятное Леночке, загладить вину. Все-таки она, Люба, тоже
виновата. Надо было сразу вмешаться - а она побоялась, не захотела устраивать
свару. Теперь вот бродит тут...
До самой фабрики-кухни она никого не увидела. А около черной,
свежевыкрашенной пожарной лестницы, у самой стены лежала укромно свернувшаяся
в неразличимое серое кольцо... кошка! "Цыся!" Люба рванулась вперед, как
танк - и почти сразу же поняла, что ошиблась. Киса была местная, откормленная,
как хороший поросенок, и гораздо темнее Цыси.
- Да, - вслух сказала Люба, - а это уже знак.
- Какой знак? - спросили сзади - и она ойкнула.
- Я, видите ли, подумал: а вдруг вам понадобится помощь? - молодой человек в
бежевом костюме улыбался робко и извинительно. - Сейчас поздно: может быть,
мне лучше проводить вас до дома?
- Да-а? - недоверчиво переспросила Люба. - Проводить, в самом деле?
Но он был вполне прилично одет, в одной руке держал темно-рыжий портфель, а
в другой - хозяйственную сумку, из которой выглядывали зеленоватые недозревшие
бананы. Сумка окончательно успокоила Любу. "Руки у него заняты, значит,
прежде чем он начнет приставать, ему придется куда-то пристроить поклажу.
Так что, если надо будет сбежать, фора по времени у меня есть", - примерно
такое рассуждение промелькнуло у нее. И она позволила ему идти рядом целых
десять минут.
- А вы ищете кошку? - спрашивал он. - Хотите банан? Вот... правда, они еще
зеленые, но все равно вкусные... попробуйте! Она сбежала? Вы на первом этаже
живете?
- Почему вы так решили? - удивилась Люба, откусывая кусочек жестковатого,
сразу вяжущего банана. Ох ты, она и не подозревала, как сильно соскучилась
по фруктам!
- Обычно кошки теряются, когда живут на первом этаже, - пояснил ее собеседник.
- Как вас зовут? А то неудобно...
- Люба.
- А меня Дима. Знаете, Люба, моя тетя всю жизнь жила на первом этаже. И всю
жизнь держала кошек. Они так часто удирали, что она попросила соседа поставить
ей решетки на окна.
- И как, помогло?
- Да нет... Секции решетки были крупные, и очередная кошка все равно убежала.
- Не нашлась?
- Почему, потом нашлась. Они ведь такие: приключений ищут. Найдут - и возвращаются.
Как дети.
Люба улыбнулась. "Неглуп, - подумала она, невольно сравнивая своего провожатого с
Олегом, - ему лет двадцать шесть, наверное".
- Знаете, - продолжал он, видимо, угадывая ее мысли, - мне уже тридцать один, а детей
нет.
- Да? - рассеянно сказала Люба. - Почему?
Он покраснел, и она увидела это, когда они проходили под фонарем. "Господи, что это я такое
сказала!" - испугалась она. "Он, наверное, страшно обиделся..." Но Дима,
помолчав, ответил:
- Да вот... не успел. Был женат один год; сначала вроде хотели пожить для себя,
а потом разошлись.
- Жалеете? - сочувственно спросила Люба.
- Да... нет... - он запнулся. - А я даже не знаю, жалею ли... Мы совсем не
могли понять друг друга. Она перестала со мной считаться после одного случая...
Впрочем, это длинная история. Извините, я вас, наверное, утомил?
- Нет, что вы, - ей вдруг стало казаться, что они познакомились по меньшей
мере неделю назад. - просто мы уже пришли. Вот мой дом. Дима, я...
Она замолчала. Ну, что она может ему сказать? Что она в самом деле замужем и
старше его на четыре года? Что у нее любимая маленькая дочка, и самовластная свекровь, и глуповатый
неудачливый муж, и... и кошка, которую она теперь вот ищет?
- Я еще завтра поищу ее, - вдруг выпалила она. - Завтра вечером, после работы.
Она должна быть там, около фабрики-кухни.
- Почему там? - спросил Дима.
- Потому что... потому что... там, - Люба растерялась. Рассказывать про то, что
случилось днем, ей отчего-то показалось стыдно... да и не нужно?
- Понятно, - кивнул он. - Хорошо. Я там буду. После работы, вы говорите?
Дома Любу ждал сюрприз: проснулась Леночка. Случалось такое
редко, и поэтому Люба встревожилась.
- Ты что это, Еленушка? - спросила она, снимая дочку с высокого подоконника в
детской, где та сидела в одной пижаме, разглядывая темно-синее окно. - Ты не
спишь, моя зайка...
- Мам, - серьезно сказала Леночка, - это я... это я, мам, виновата, что Цысеньку выбросили... это же
я-а-а...
И зарыдала - беззвучно, зарывшись лицом в шелковые, нежно-желтые мамины волосы,
уже ни на что не надеясь...
- Что ты, Еленка, - проговорила Люба, стараясь остаться спокойной, несмотря на душившие ее
одновременно жалость и ярость, - ты не при чем. Бабушка все равно бы узнала... да потом, знаешь,
Цыська... она тоже...
- Мама, мам, мам - шепотом, перебивая, затараторила Леночка, - мам, мам... А
она на нас обиделась теперь, да? Она больше не придет?
- Может, и придет, - ответила Люба. - Она же умная. Понимает, что виновата.
Если понадеется, что мы ее простим, то придет.
- Мама, мам... А ты бы разве меня выкинула, если бы я... если бы... Ну, если
бы я сейчас в постельку накакала?
"Вот ужас-то, - тоскливо подумала Люба. - Что ей сказать? Что кошка - не человек? Да, но для
нее-то сейчас разницы нет... Господи, что за возраст: весь мир - твой!.."
- Конечно, нет, Еленушка, - вслух сказала она - и обхватив дочку поудобнее,
стала покачиваться на кровати. - Я бы тебя ни за что на свете никуда не выкинула...
ни за что на свете... ни за что...
- Это надо! - восклицает она, поворачиваясь то к плите, то к столу, где обе ее
невыспавшиеся подопечные зевают над дымящимися тарелками с манной кашей и
большими фаянсовыми кружками с какао.
- Я-то, дура, глина! Положила ее - и сама спать пошла. А она вон что!..
- Ну-у, бабушка, - вяло сопротивляется Леночка, - мне сон плохой приснился...
- Какой это такой сон? - грозно вопрошает бабушка Маша. - Что еще за сон?
- Про то, как... про то, как... - Леночка поднимает на нее глаза-горошины и
умильно смотрит в лицо. - Я не помню уже... бабу-ууленька!
От последнего, нежного и протяжного слова бабушка Маша начинает таять, как мороженое крем-брюле
в сильную жару, и достает из холодильника пересыпанную сахаром клубнику.
- Тут осталось еще, - бормочет она, - поешьте, что ли... Не выспались, так
витамины вам полезно...
И отвернувшись, пытается удержать и улыбку, и слезы. Четыре большие клубничины
одна за другой выкатываются из банки на десертную тарелочку, Леночка
немедленно хватает первую и в счастливом предвкушении подносит к губам.
Раздается звонок в дверь.
- Почтальон? - недоверчиво говорит бабушка Маша - и вытирает руки о полотняное полотенце
с синим гжельским рисунком, собираясь идти открывать.
- А может, соседка? - высказывает предположение опередившая ее Люба - и
щелкает замком. Дверь, скрипнув, медленно распахивается...
- Дима? - недоуменно говорит она. - Откуда... О-ооо...
о-ооо, Леночка! Ты только посмотри...
Леночка выскакивает из кухни, сжимая в кулаке растекающуюся клубнику.
- Вы знаете, Люба, я вчера... я случайно увидел, где свет...- говорит Дима, -
вы извините, я не думал, что...
- Цы-ы-ыыыыыыся! - оглушительно кричит Леночка, хватая серую кошку с белыми
пятнами на грудке и лапах в объятия - и несется в свою комнату, выпачкивая по
пути свою драгоценную ношу в ягодном соке.
- Что-оо?! - изумленно говорит бабушка Маша, выходя из кухни с полотенцем в
руках.
- Она прямо около моего подъезда сидела, представляете, Люба? Я подумал - как
вы вчера: "Это знак!": А это ваша мама? Здравствуйте...
- Познакомьтесь, Марья Кирилловна, - говорит Люба, заслоняясь ладонью от
пронзительного солнечного света, бьющего из окна кухни прямо в глаза, - это
Дмитрий. Нашел нашу кошку, и...
- Понятно, - задумчиво произносит бабушка Маша - и отводит взгляд в сторону. - С нами
позавтракаете?
- Спасибо, Марья Кирилловна... мне на работу... бежать, я... Люба, а вы
вечером...- надежда еще продолжала светиться в его улыбчивых, не очень-то
взрослых светло-карих глазах.
- Мы с мужем идем в гости, к сожалению, - глазами она попыталась погладить
его, попросить прощенья... за что? "За что? Не знаю..." Кажется, ничего
дурного она не сделала - но откуда тогда эта нарастающая глухая тоска, не
дающая ей покоя уже семь с половиной часов?
- А... Да, я... знаете, Люба, я хотел вам сказать... сказать...
Душно. "Почему так душно; вроде окна открыты..." Последний раз на нее так
смотрел Миша Павлов - когда она сказала ему, что выходит замуж. До этого они
встречались две недели, пока Люба была в ссоре с Олегом. Миша был неуклюжим,
жестким. Потом она больше его не видела. Дима теперь тоже смотрит на нее так...
странно, словно он выронил что-то и не может найти это что-то глазами, чтобы
поднять.
- Я рад, - говорит он наконец, - рад, что нашел... вашу кошку, что... у вас
теперь все хорошо. И... я побегу, мне пора.
Люба, закрыв дверь, еще немного стоит в прихожей, глядя на черные, до блеска начищенные ботинки дедушки Ромы. Вздыхает. "Лучше не стану надевать сегодня желтый костюм, - думает она. - Слишком маркий..." И уходит в спальню - одеваться.
- Цысенька моя, кисонька, - мурлычет Леночка у себя в комнате, повязывая кошке
синий бантик, - ты у меня самая-самая любимая!
Цыся лапой пытается сорвать бантик, фырчит на Леночку и мяучит. В детскую заглядывает только что
проснувшийся Олег Романович.
- Доченька, - говорит он, протирая глаза кулаком, - в садик пора... Ух ты!
Цыська нашлась?
- Да, папочка! - угрожающе отвечает Леночка. - И ты не смей ее выбрасывать!!
Я тебе ее вообще больше не дам!!!
- Да ну что ты, Леночка, - бормочет папа, - я и сам... Мне вообще ее жалко было...
просто, понимаешь...
- Доброе утро! - раздается у него за спиной голос дедушки Ромы. - Ну, что, ты
нашлась, беглая?
Кошка прячется за Леночку. Мало ли чего они там опять удумают... И смотрит на пылинки, кружащиеся в желтой полосе света. Тепло.
