ПЕРИ

1.

             Шагнуть в соседнюю реальность не так уж и трудно. Я поняла это, когда искала пери для моего Митьки. Ему, а соответственно, и мне была необходима - не то, чтобы обязательно блондинка... Но непременно, непременно нужна была женщина, от которой бы исходил свет. При этом нам хотелось, чтобы она была высокой, летящей и тонкой - вроде Майи Плисецкой. Митька был уверен, что полюбит ее. Вопрос о взаимности, разумеется, даже не поднимался: мой любимый четко знал, что в ему в жизни положено, а что - нет.
             Мы познакомились с ним как-то зимой; совершенно не рассчитывали найти друг друга - и вот... За шесть часов днем в его огромной элегантной кухне и шесть часов ночью в спальне, в упоительно-захлебывающихся объятиях мы оба поняли, что любимы... Однако утром выяснилось, что нужна пери.

2.

             Вообще-то, от меня самой исходит свет, и я высокая - метр семьдесят восемь, но в качестве официальной Митькиной возлюбленной не прохожу по размеру. Я, может быть, и летаю, но весьма забавно: летающий медвежонок. Я не тонкая, вот в чем все дело. У меня широкие плечи, бюст под гордым номером "5" и неумный животик килограммов на 10-12. Впрочем, сколько бы я ни худела, пери мне все равно не стать. Митька без конца говорит, что я красавица - просто он любит меня не за красоту, не за то, что я могу вдохновить его на подвиги. Равно как и я его - не за ум и силу духа. Что-то нам нужно друг в друге - совсем другое, редкое, то, что в наших вожделенных красавицах и умниках почему-то не встречается. Сродство душ, что ли... Я бы даже сказала, что мы друзья - если бы наши необыкновенные, воодушевленные беседы не происходили большей частью на огромной двуспальной кровати, в обнаженную обнимку. Иногда даже в процессе коитуса.
             - Это... такая... любовь, - выдыхает Митька мне в грудь, и поцелуй сливается с этой фразой. Мой сосок расцветает, как пионовый бутон. Вот-вот распустится. - Ты не смей... думать, что... я тебе... только друг... слышишь?
             - Я найду тебе пери, - весело обещаю я. - Ты тогда будешь поить меня чаем на кухне?
             Мне лично абсолютно все равно, будем мы заниматься с ним любовью или нет. Для меня гораздо важнее, чтобы мы не онемели и не оглохли. Потому что, несмотря на то, что у Митьки потрясающе ласковые руки, которыми он всякий раз еще в прихожей начинает делать фантастические вещи с моим телом; и он целует меня так, словно пена девятого вала уже у самого горла, и мы неминуемо должны погибнуть в следующую секунду; и он божественно опрокидывает меня на спину, так что я чувствую себя любимой наложницей султана, которую он берет силой (эти султаны... такие баловники, сами знаете!); и я обожаю медленно целовать все его тело, доводя его до исступления, до бешенства, до взрыва - тогда он врезается в меня, словно нож в мягкое масло, издавая странное рычание; и...
             В общем, несмотря на все это, больше всего на свете мне нравится говорить с ним. Подобное удовольствие от беседы я испытывала, наверное, где-нибудь в позапрошлой жизни, в Древней Греции, в кругу эпикурейцев. Только они так высоко ценили произнесенное слово...
             - На кухне, - шепчет Митька, - на кухне... На кухне я тебя еще не...
             Замечательная способность уходить от ответа.

3.

             Московское метро, оказывается, вовсе не центровое средство для перевозки граждан на расстояния, соразмеримые с небольшими пустынями в Средней Азии. В первую очередь метрополитен столицы - это собрание человеков. Примерно половину из них составляют дамы. Разные. Очень красивые, спелые, "женщины в собственном соку" - Митькино выражение; он признавал, но не любил их. Не очень красивые, но очень живые, обычно с большим смеющимся ртом - "лягушечки-обаяшечки", их он терпеть не мог. Совсем некрасивые и вдобавок несчастные - их бежал, как заразы.
             В изобилии водились в метро откровенно красивые, нагловатые и малокультурные девицы со злыми носами, подозрительно взглядывающие туда и сюда: а заметили? а оценили? а может, кому еще полкило бровей вразлет? Я спотыкалась о них вначале; затем перестала замечать.
             Внимание отвлекали и необычные экземпляры: небольшого росточка сухонькая инвалидка с выпученными рыбьими водянисто-голубыми глазами; невероятно худая подвыпившая проститутка, то и дело складывавшаяся пополам, словно у нее подвело живот; ярко-рыжая особа моей примерно комплекции в ядовито-зеленой бомбообразной куртке, розовой юбке и колготках цвета ультрамарин (очевидно, они, как и сходная птица, приносили обладательнице удачу), имевшая изящное колечко в носу, отдаленно напоминавшем пятачок... Я, как истинный ученый дрозд, обычно занимаюсь в метро не рассматриванием людей, а чтением художественной и научной литературы (подсчитано: средняя пьеса Островского прочитывается за две поездки от "Охотного ряда" до "Университета" и обратно). Можете себе представить, насколько диковинным оказалось для меня наблюдение за сестрами по несчастью! Кстати, примерно от каждой пятой исходил свет, но - нет, не пери... не пери... У меня было абсолютно стойкое убеждение, что ее я узнаю, как только увижу.
             Интересно, а Митька? Вдруг я приведу ее к нему, а он скажет:
             - Ну, мать! Ты что? Это же не пери, это индюшка. Неси взад.
             Он часто говорит так - смешно, убедительно и кратко. Он редко сердится, Митька. Я его обожаю за это, потому что сама не сердиться дольше получаса не способна. Разве что когда сплю или целуюсь. Господи, как же страшно, что она ему не понравится! Мне так важно сейчас, именно сейчас найти ее...

4.

             - Еще немного - и я сойду с ума, - грустно и, как мне показалось, абсолютно буквально сказал Митька, глядя в окно. - Пойдем, потрахаемся?
             Это он боится вешать на меня свои проблемы - а вдруг они мне не нужны?
             - Успеем, - сказала я. - Почему ты так думаешь?
             - Я ведь ей больше не нужен, - бессильно сказал он.
             Такой большой - метр девяносто четыре, пятьдесят четвертые плечи, львиная грива! - и такой беспомощный. Далась ему эта бывшая жена Лина... Конечно, она любила его, как пятимесячный щенок любит хозяина, преданно и беззаветно. За семь лет они ни разу не поссорились. (И не в том дело, правда ли, что ни разу - а в том, что в памяти хранится. У Митьки, черт его дери, хранилась одна сплошная ласка.)
             Я взяла с полочки альбом с фотографиями. Опять: здрасте, приплыли к тому же берегу. Лина, Лина, Лина... Тонкая, артистичная. Маскарадная. Лина в купальнике, Лина в джинсах, в мини, в макси, в роскошном бальном платье. (Всякий раз, когда я листала эти снимки, меня не покидало ощущение, что это не домашний фотоархив, а портфолио топ-модели.)
             - Она очень любила наряжаться. - Митька, как всегда, стоит за моей спиной и дышит мне в шею. Не может наглядеться. - В той квартире у нас была отдельная комната для ее одежды.
             - Гардеробная, - автоматически уточняю я.
             - Вот-вот.
             Лина в Испании, Лина в Гамбурге... Готические храмы ей, если можно так выразиться, к лицу: создают нужный фон.
             - Из Германии она привезла кучу идей по дизайну! - оживляется Митька. - Арки, подиум в спальне, то да се... У нас ведь, по совдеповским меркам, дворец был. 200 квадратов на Пречистенской набережной, представляешь?
             Мне вспоминается моя лет сорок не ремонтированная, пропахшая старостью коммуналка, и я поеживаюсь.
             - Холодно? - интересуется Митька. - На вот, укройся, - и бросает мне плед.
             - Тоже Лина покупала? - невинно спрашиваю я - и он взрывается.
             - Слушай, ты!
             Молчание.
             - Я тебя звал?!
             Молчание.
             - Ты кто, вообще?!!
             Молчание.
             - Я зна-а-а-аю!!! - орет он из последних сил, на выдохе. - Ты пришла...- от надрыва закашливается, - ты при...кх-х-х...шла... а-а...- переходит на сип, сползает на красный клетчатый стул.
             - Митька, Митенька! - говорю я, хватая маленький белый флакон с буфета. - Тебе же нельзя, у тебя астма...
             - Все вы... с-суки! - всхлипывает он. "Хс-с, хс-с, ххы-ыс!" - насвистывает ингалятор.
             - Может, укольчик? - спрашиваю.
             - Иди ты.
             - Ну и пойду.
             - Ну и иди...
             Я поднимаюсь и направляюсь в сторону выхода из квартиры.
             - Ты куда? - спрашивает Митька так, словно вообще ничего не произошло.
             - В туалет, - говорю я совершенно серьезно.
             Я не могу на него обижаться. Не потому что его жена бросила, а злые бандюки отняли кучу денег и заставили продать замечательную 200-метровую квартиру. Просто я люблю его. Кто это сказал? "Пока люди любят, они прощают."
             Деньги можно заработать, жену можно найти новую, Полянка, в конце концов, ничем не хуже Пречистенской набережной. Ну, от Кремля подальше. Так оно и спокойней...Я вот вообще в Замоскворечье живу.
             Главное - это себя не потерять. Себя, не зависящего ни от баб, ни от мужиков, ни от зарплаты, ни от детей, - ни от чего. Как писал Киплинг: "Умей поставить в радостной надежде \\ На карту все, что накопил с трудом \\ Все проиграть, и нищим стать, как прежде \\ И никогда не пожалеть о том." Что-то я увлеклась цитатами. Это во мне будущий знатный филолог заговорил... Так, кажется, у меня скоро месячные. Это надо отметить.
             - Деньги, - говорю я, возвращаясь в кухню, - можно заработать, и жену... Митенька! Да ты что?
             Мой ненаглядный возлюбленный плачет, уткнувшись в край стола. Вокруг - необыкновенная чистота, даже не по себе делается. Это у него что-то особенное: встал со стула - сделай уборку. Сел на стул - подумай, что уберешь в следующий раз. Тряпочки, порошочки, жидкость для мытья шпингалетов... Небось, и сейчас шпингалет протирал, а тот ему своей формой Лину напомнил - тьфу ты, Господи!
             - Я тебя измучил, да? - спрашивает он, с явным трудом поднимая тяжелую, рано начавшую седеть львиную голову.
             - Да, - соглашаюсь я, обнимая его и запуская ладонь под свитер. Ему нравится, когда я прикасаюсь к незащищенному телу. - Изму-учил... Умота-ал... Пога-анка...
             - "Эт-та слон!" - гнусавит Митька голосом директора зоопарка из мультика. - "Он у-очень лю-убит рыбий жир..." - наливает в ложку мексиканской водки из бутылки в фальшивой оплетке из лозы, нюхает, морщится. - "... фу-у-у!"
             Я хохочу, потом отплевываюсь: водка достается мне, а я ее терпеть не могу.
             - Ну, что ты делаешь...
             - Мать, все! Больше не могу! Пошли в кровать, а то что-нибудь сломаю...
             И потом, тесно прижавшись огромным теплым телом к моему боку, шепотом:
             - Мать... Ну, найди мне пери...

5.

             "Вот у этой пальцы неплохие, длинные, - размышляла я, держась за верхний металлический поручень и тайно отпихиваясь от налегавшей на меня бабки в кожаном пальто, - но взгляд, конечно... вы меня извините. Это даже не стерва, это прорва!.. А вот кудрявая - очень симпатичная, и что-то романтичное имеется ... но слишком уж молоденькая, лет семнадцать, не больше. А у той, в зеленом плаще, глаза как раз очень добрые. Но Митька же не любит добрых баб. Вот поросенок: добрых не любит - они его не вдохновляют, видите ли! - и от злых открещивается. Подайте мне такую, чтобы я все забыл!
             Некстати: вспомнилось, как мы недавно ходили в кино. Хотя, может, и кстати - там был один эпизод. Дело было в "Кодаке". Мы там смотрели какой-то боевик; можете лить кетчуп на мое новое светло-желтое платье из натурального шелка, но из всего фильма мне запомнился один только крошечный человечек со множеством морщин. Я подозреваю, что его гример выдвигался потом на "Оскар" в номинации "Самый трудоемкий грим": складки кожи у человечка были везде! Даже на предплечьях, что, по-моему невозможно анатомически. Хотя шут его знает...
             Перед просмотром шедевра киноклассики мы отправились в бар. Митька тогда еще не вышел из алкодепрессии - так я называю не классический запой, как вы могли бы подумать, а длительную печаль, снимаемую на определенное время бокалом вина либо пива. Или малюсенькой рюмкой водки - зимой. Градусы потребляемой жидкости и воздуха на улице взаимозависимы даже более, чем принято считать.
             В "Кодаке", как истинные снобы, мы пили настоящее итальянское шампанское. Так, не напрягая силу воли, "легко!", как теперь любят говорить нувориши... Великая вещь - понт; кто и где мы были бы без понтов?
             Я уже опустила бокал, победно приподнявшийся навстречу Митькиному тосту "Пусть сдохнут все, кто нас не любит!", ощущая блаженное, медленное хоровождение предметов вокруг... И тут к нам подсели эти двое в оттопыренных, но модных пиджаках.
             - Здорово, Димыч, - сказал один, позвякивая о столешницу массивным браслетом. - Ты с новой теткой? А что не представишь?
             Меня представили.
             - Я тебе, отец, хочу два слова сказать, - начал второй, которого я про себя тут же окрестила "презренным бледнолицым": в лице у него не было ни кровинки. - Неправильную жизнь ведешь. И это не только мое мнение!
             - Так, а почему обсуждаем здесь и сейчас? - сразу напрягся Митька.
             - А потому что мне некогда к тебе ездить, чтобы бесплатно советы давать! - ощерился Бледнолицый. - Ты в деле? Будь любезен быть в форме. Что за мода, на ... : девочки беспородные, свет до утра не гасим, в качалке по два месяца отсутствуем. А потом приходим на совещание и языком не ворочаем! Что за ...ство, на ...?
             Вопреки моим ожиданиям, Митя молчал. Глаза у него горели желто, как у кошки, но ни одного звука от него я не услышала. Мимо данного факта моя пьяная натура пройти не могла.
             - Господа! - почти без хмеля в голосе, до омерзения вежливо возгласила я. - Я дико извиняюсь за то, что осмеливаюсь вмешаться в разговор джигитов.
             Краем глаза я уловила неопределенное движение Браслетоносца и недоуменный оскал Бледнолицего - и продолжала, очень быстро:
             - Но другой возможности побеседовать с вами мне может и не представиться. Видите ли, перед вами - одна из беспородных теток, по совместительству социолог, проводящий репрезентативную выборку среди москвичей с уровнем дохода выше десяти тысяч условных единиц в неделю...
             - Ну, это ты загнула, - вздохнул Браслетоносец.
             - ... и являющихся постоянными членами фитнесс-клуба "World class". Разрешите задать вам один вопрос?
             Бледнолицый хмыкнул и подвигал челюстями - очевидно, это являлось признаком положительного ответа.
             - Как лично вы ощущаете свою связь с гениями мировой культуры?
             Они помолчали. Потом подвигали лбами и высморкались, причем синхронно. Прошло минуты три...
             - В общем, Дима, ты подумай,- почти не агрессивно попросил Бледнолицый, вставая из-за стола и роняя барсетку. На меня он почему-то старался не смотреть. А Браслетоносец, наоборот, смотрел во все глаза - но молчал.
             Прошло еще минуты три. Наши собеседники удалились, а мы с Митькой без слов смотрели друг другу в глаза. Вот еще одно удовольствие, которое я ценю в беседе - долгий взаимный взгляд.
             - Ты их сделала, - наконец сказал он. - Ты их сделала, мать!
             Я потом редко видела его столь благодушным.

6.

             Все-таки ему нужна стерва. Но талантливая, и чтобы стервозность свою скрывать умела. Чтобы она смотрела, а он падал. Да, а где такую взять-то? Может, на факультете пошукать? У нас, между прочим, такие породистые ходят - что ты! И тонкие, и летящие, и блестящие... Но, как правило, абсолютно бездарные. Мизинчик от мобильника отставит: "Па-почка! У нас лекцию отменил-ли! Ты мне машинку подкинь, пожалус-с-ста... Хыррашо, любим-мый..." Им надо отдельно фонетику преподавать, а уж потом с приличными людьми знакомить.
             А вот, пожалуйста! Вполне подходящий вариант навстречу движется: Ленка Калугина, моя бывшая одноклассница. Третий курс ВГИКа, позади два фильма, впереди съемки у Астрахана... Когда она об этом рассказывала, дрожа от гордости, на вечере выпускников, наш записной остряк Мишка-Эгрегор (в 9-м, математичка, потеряв контроль надо всеми эмоциями, в ответ на его очередной заумный сарказм вскричала: "Соловьев! Вы... вы не человек! Вы - эгрегор!"), подражая флегматичным переводчикам видеофильмов, загугнил:
             - Компания "Мыловар продакшн" и "Астрахана фильма снимала" представляют: Елена Калугина и Армен Джигарханян в остросюжетной малобюджетной многосерийной киноленте, - тут он сделал драматическую паузу - и вскричал:
             - "Все будет просто отлично"! - и все зааплодировали.
             ...Может, у нее все и будет отлично. Но не с Митькой. Не в том дело, что я Ленку давно знаю, ревновать буду, самолюбие заест, то да се... Может, и заело бы, если бы я не была на сто восемьдесят шесть процентов уверена в том, что они перегрызут друг другу глотки много раньше, чем гости сядут за свадебный стол. Так что я спокойна, и самолюбие может погладить себя по животику. А посему прикидываемся тапочками, не отсвечиваем... Яркая звезда на кинонебосклоне нашего времени Е.П. Калугина проплывает совсем рядом - а нам хоть бы хны!

7.

             По неизвестной мне и науке причине на моем животе растет пух. Мелкий такой, и довольно мягкий, - но рыжий, черт бы его побрал. Я сама вся рыжая: волосы, брови, маленькие невидные усики над верхней губой. И этот вот пух. Митька без конца прикалывается над ним, когда, оттянув резинку синих шелковых трусиков 52-го размера, целует меня в нагревшийся живот. Я притворяюсь, что сержусь. Размахиваю руками и делаю вид, что собираюсь сбежать.
             - Ты - моя толстая рыжая лохматая любовница, - смеется он. - Толстая... не дерись, пожалуйста... и пуши-истая! Вся в пуху!
             - Гадлый под... тьфу, подлый гад! - кричу я на всю Полянку.
             - А шумная какая, - замечает Митька, - соседи скоро полицию нравов вызывать начнут. Кстати, "гадлый под" мне нравится значительно больше, чем "подлый гад".
             - Вот так я тебя и буду называть, - с воодушевлением обещаю я.
             - Идет.
             Мы шлепаемся в конце концов на кухонный диванчик и начинаем борьбу за мое белье. Наверное, со стороны смотримся, как два титана, или атланта, или... кто они там были, неважно... так, сейчас меня разденут - это белым-то днем! - а я и не замечу...
             - Мить!
             - У?
             - Подожди, ну...
             - Чего ждать... чего ждать, когда и так... заждался...
             - Пойдем хоть в спальню.
             - Я не дойду...да дай же расстегнуть!.. До спальни... не дойду...
             - А я дойду! - вырываюсь и несусь туда, к спасительной полосатой кровати; лифчик по дороге соскальзывает с плеча... Ух! Слава богу. Впрыгиваю под одеяло, лежу в ожидании "гадлого пода". А он и не идет!
             - Эй, ты где?
             Тишина.
             - Мить, ты где?
             Тишина. Часы тикают, сейчас бить начнут. Такой Биг Бен - с ума сойти! С меня ростом, футляр - бальсовое дерево, стрелки золотые, цифры изумрудами инкрустированы... в общем, Браслетоносец отдыхает. Папа Митькиной невесты из Женевы привез. Почему мне никто ничего не привозит из Женевы? И где бывший зять этого папы запропастился?
             - Мить-ка!
             - Чего орешь? - откликается. - Я пиво пью. Иди сюда.
             - Не хочу. Ты меня на кухне изнасилуешь.
             - Не изнасилую. Иди.
             Делать нечего. Не лежать же тут одной. И пиво у него отобрать надо. Надеваю длинный свитер и "резиновые" лосины - снять их с меня можно только после занятий в качалке, а он там уже месяц не был, ха-ха!
             - Так, а что за баловство? - грозно спрашиваю я, тихонечко прокравшись по скользкому паркету в толстых носках (полное отсутствие звуков!) и выдергивая бутылку "Баварии" из расслабленных Митькиных ладоней. - Пивун!
             - Пивун, конечно, - соглашается он. - "А что меня заставило? Вы же ничего не знаете!".. Вы убыли так неожиданно, и за целый час - ни одного письма...
             - Я не писала вам, - подхватываю я этот дивный диалог из моего любимого "Жестокого романса", - потому что не мог сообщить вам ничего интересного. Но мне любопытно, как скоро мужчина, страстно влюбленный в женщину, может забыть ее... Вы пьете пиво, мон шер Дмитрий Безобразыч!
             - Я попрошу, - говорит он, - без этих экзальтаций. Допивай, я не хочу.
             Как будто я ему предлагаю допить самому! И смотрит на меня внимательно-внимательно, в ожидании чего-то светлого и прекрасного, что ли...
             - Мать, а ты нашла пери?
             Я аж поперхнулась. Нет, я знала, что он не забыл, и я искала... Но почему сейчас?! Впрочем, какие я имею основания жаловаться? Меня кормят, поят, "фигвамов" не рисуют, и просят-то только об одном: найти. Пери. (Как-то раз он мне сам все это сказал примерно в таких же выражениях. Я долго хлопала глазами, а потом оделась и ушла. На поиски.)
             - Мить, ну...
             - Что - "ну"? Все девушки в Москве растолстели и отупели? Повыходили замуж? Уехали учиться в Сорбонну?
             Я разозлилась. Какого черта?!!
             - Какого черта! - крикнула я. - Тебе нужна эта, блин, пери - ну и ищи ее! Почему я, как дура, должна бегать по Москве и приставать к худым прыщавым девкам? Да они все меня за лесбиянку принимают!
             - Ни за кого они тебя не принимают, - устало проговорил он. - И не ври, пожалуйста. Ты просто не хочешь ее искать. Тебя устраивает тутошняя жизнь, тебе весело... тебе наплевать, что мне плохо - главное, чтобы я никуда от тебя не делся... Понятно.
             Меня как обожгло.
             - Сука ты, - сказала я как можно спокойнее. - Так ничего и не понял? Так ничего и не...
             - Да пошла ты. - Губы у него вытянулись в гладкую полосочку. - Пошла отсюда... дешевка.
             Я бросилась в спальню, глотая воздух, который вдруг оказался так нужен! Кое-как стянула с себя "лосины-резины" - не в добрый час пришла мне мысль их надеть! - наизнанку вывернула и бросила на пол свитер...
             - Подними, - услышала я Митькин голос. - Подними и сложи аккуратно.
             Я обернулась. Он стоял около двери, ведущей в коридор, сложив руки на груди, как Наполеон. "Нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головою!.."
             - Нет, - просто ответила я ему. На меня ни с того, ни с сего нашло такое спокойствие, что даже если бы он начал бы меня бить ногами, я бы и то вела себя прилично.
             - Подними, - повторил он.
             - Нет, - повторила я.
             Он помолчал. Потом сказал, не делая особенных ударений:
             - Больше ты сюда не придешь.
             - Конечно, нет, - подтвердила я, молниеносно застегивая длинный ряд пуговиц на спине. - А ты ожидал, что после всего, что ты мне сказал, я буду рваться к тебе в гости?
             - Господи, - выдохнул он вдруг - и замолчал. Я поглядела на него с любопытством. Что за вздохи? Потом начала собирать в сумку все, что уже дней пять валялось по всей комнате: библиотечные книжки, косметику, недовязанный Митькин шарф ("Я буду носить его на даче!" - "У тебя же ее нет..." - "Да на твоей, балда!"), новые, не распакованные еще колготки...
             - Теми же словами, это же надо... - прошептал он, - ее словами...
             - Какими еще словами? - зачем-то переспросила я.
             Лучше бы я не переспрашивала.
             - Линка тоже... Помнишь, я тебе говорил?
             Разумеется, помню. Их последняя ссора кончилась тем, что он обозвал ее проституткой, в ответ на что она съездила ему по щеке и ушла совершенно без вещей, разве что тапочки сменила на туфли около входной двери - по привычке, наверное. А потом приехали ее родители, и все такое... Митьке не удалось тогда убедить ни их, ни Лину, что он не владел собой, что все вышло случайно, что он просто припомнил ее единственную измену - в Египте, с красивым портье-аборигеном, но что он прощает, прощает, про-ща-ет!!.. Каждое из его слов, как он вспоминал со сдержанной яростью, словно разбивалось об их металлическое молчание. И тогда он, глядя, как она вместе с матерью складывает шмотки в большие квадратные пакеты, сказал ей, чтобы она больше не беспокоила его визитами и звонками. И она ответила ему - примерно то же, что и я.
             - Я, конечно, все понимаю, - осторожно сказала я. - Но мне от тебя ничего не нужно.
             - Не нужно, - как эхо, повторил он. - Не нужно... Вам всем от меня ничего не нужно!
             А когда женщинам от мужчины ничего не нужно - зачем ему жить? И я испугалась.
             - Мить, - попросила я самым нежным голосом, какой имелся в моем арсенале обольщений, - а ты забыл, что ты мне обещал?
             - Что? - спросил он без всякой заинтересованности. - Что я мог тебе обещать?
             - Сказки, - сказала я, очаровательно надувая губки и превращаясь в пятилетнюю малышку с сияющими розовыми щеками.
             Он растерялся, и это было видно. С одной стороны, он мне их действительно обещал, и они лежали на нижней полке антресолей - протяни руку и возьми. У нас руки до них не доходили. Столько всего надо было обсудить... потом еще мой университет и его дурацкие дела... словом, Митькины сказки, написанные за полгода до нашей встречи и отпечатанные тиражом 1 (один) экземляр на цветном принтере, терпеливо лежали на полке и ждали своей очереди. Вообще-то я собиралась взять их летом на море - это было бы как нельзя кстати, и к тому же очень понтово: "Что вы читаете?" - "Сказку." - "А кто автор?" - "Мой возлюбленный." - "О-оу!.." Но вот пригодились раньше.
             С другой стороны, он же меня уже выгнал... Я понимала, что его колебания связаны, в общем, не со мной, - с одиночеством. Вовсе он не желает дуть пиво в обществе телевизора или девочек в ажурных чулках на силиконовой резинке за 70 баксов в час - дешевле он не заказывает. Но и сдаться просто так не может. У него же реноме! Как со шлюхами, так и со мной. (Я как-то заметила ему: "Да это ты стоишь 70 баксов в час, а не они! Стоил бы дороже - вызывал бы из "Националя" за 200." На что он отреагировал неожиданно спокойно: "Ну, зачем же понапрасну тратиться... ")
             - Я могу дать их тебе с собой, - решил он наконец. - Почитаешь дома. Потом встретимся, отдашь.
             - Соломоново решение, - ядовито резюмировала я. - Ну, давай.

8.

9.

10.

             С тех пор прошло два года. Всего два... мне, конечно, бывает тревожно - особенно почему-то в полнолуние. Митька иногда засматривается на тонких и летящих длинноволосых блондинок. Правда, постепенно он пришел к выводу, что они не так сексуальны, как рыжеволосые пампушки. О чем и сообщил мне как-то за ужином. Я порадовалась, но, честно говоря, пока еще не успокоилась.
             Митькины сказки зачитаны мной до дыр. Я периодически начинаю тормошить его:
             - Почему ты не пишешь? Почему - ты - не - пишешь?!
             Он отпихивается, как может, утверждая, что писать может исключительно в состоянии меланхолии, а пребывать в оном, живя со мной в одной квартире, попросту невозможно. Я так думаю, что это клинический случай непроходимой лени - увы, увы.
             Одну из двух фирм он все-таки продал. Вторая, как ни странно, живет и здравствует. Митька даже ухитряется, помимо отдачи долгов, зарабатывать кое-что в дом.
             И самое главное: я родила сына! Рыжего и пушистого, как я, и длинного-предлинного, как его папаша. Характер у него точно укладывается в цитату из Лопе де Вега: "Вся желчь моя могла б едва ли такую флегму растопить!" Назвали Петькой. На ночь я пою ему текст курсовой. Очень неплохо получается: "Баю-ба-аю, Бонавенту-ура с его уче-ением о восхожде-ении - есть, несомне-енно, самая! Настоя-ащая! Готическая? Эсте-э-этика!" Вопреки пессимистическим ожиданиям своего родителя, во время исполнения этих ненавязчивых познавательно-воспитательных композиций Петр Дмитриевич неизменно пребывает в самом благодушном настроении. Наверное, тоже будет ученый дрозд - вроде его мамаши.
             А пери мне все-таки не стать. Ну, до чего жизнь несправедлива! Кому дано вдыхать новое - не вдыхают. Ленятся, наверное. А кто не ленив - тому не дано...
             Иногда вспоминает он, иногда я. "Помнишь, как мы искали пери?" Милый, милый Митька... Какая бы фантазия не пришла тебе в голову - разве я не кинусь опять претворять ее в жизнь?